VII. В интересах выгодной им мистификации

Вслед за характеристикой Ланци Стендаль записал (лист 3-й):

«Только что (5-го вечером д[ека]бря 1830) г. Гриот был так добр представить меня в Немецком Казино^A, где я прочел жизнь Локка Лорда Кинга».

Кто такой г. Гриот? По-видимому, баварский консул в Триесте, Шнелл-Гриот; его же, возможно, Стендаль имел в виду, сообщая Маресту (17 января 1831 года): «Я нашел настоящего друга в одном кап[ита]не того же п[ол]ка. Невероятно, как мы подходим друг другу».⁹⁴ На языке тайнописи Стендаля «капитан того же полка» означает: коллега-консул. Что же касается упомянутого казино, то такого в Триесте не было. По мнению Бруно Пинкерле, писатель назвал так клуб, который помещался над Австрийским кафе на Таможенной улице. В этом клубе встречались австрийские, немецкие и другие коммерсанты. Известно, что Стендаль бывал в другом казино — Casino Veccio, самом респектабельном собрании местного высшего общества. Но как об этом свидетельствует запись в сохранившейся книге гостей того времени, он был там представлен в другой день и другим лицом.

«Немецкое казино» Стендаль посещал, конечно, не для того, чтобы беседовать с коммерсантами, хотя это тоже могло быть небезынтересно для французского консула и писателя — исследователя нравов. Его интересовали прежде всего имевшиеся там газеты и журналы, в том числе известный английский литературно-политический журнал «Эдинбургское обозрение» («The Edinburgh Review»), который выходил ежеквартально. В 50-м томе этого издания за последний квартал 1829 года внимание Стендаля привлекла анонимно опубликованная рецензия на книгу английского экономиста П. Кинга «Жизнь Джона Локка» (1829).⁹⁵ Именно эту статью, а не саму книгу Кинга, имел в виду Стендаль в своей записи в томике Ланци.

Английский философ-материалист XVII века Джон Локк интересовал писателя уже давно. Локк разработал материалистическую теорию познания («Опыт о человеческом разуме». 1690). Он решительно отвергал утверждения теологов и философов-идеалистов о якобы «врожденных идеях», основывая происхождение идей на опыте ощущений. «Нет ничего в интеллекте, чего раньше не было в ощущениях, в чувствах», — писал Локк. Исходя из того, что человек рождается ни хорошим, ни плохим и что его сознание сначала — tabula rasa («чистая доска», на которой ничего не написано), философ придавал огромное значение воспитанию в процессе формирования личности.

Идея Локка о том, что познание основывается на опыте ощущений, занимала Анри Бейля еще в 1804 году. 1 января 1805 года он написал своей сестре Полине длинное письмо, почти полностью посвященное этой теме. Развивая мысль о том, сколь важно научиться правильно рассуждать, и что только тот достигает намеченной цели, кто правильно рассуждает, Анри Бейль ставит вопрос: а как же этому научиться? И тут же отвечает: этому учит наука, ненавидимая всякого рода шарлатанами и называемая «идеологией». «Локк нашел эту науку [...]».

Идеи Джона Локка оказали большое влияние на французских просветителей XVIII века и их последователей, в том числе уже упомянутый автор «Идеологии» Виктор Дестют де Траси. «Вся французская философия обязана своим существованием вашему знаменитому соотечественнику Локку», — писал Стендаль в одной из своих статей для английских журналов (1826). «[...] Благодаря Локку логика сделала гигантский шаг вперед».⁹⁶

В статье «Эдинбургского обозрения» Стендаля могли заинтересовать не только сведения о бурной биографии английского философа и политического деятеля, который был противником абсолютной монархии и дважды был вынужден покинуть Англию; внимание писателя несомненно привлекали также многочисленные отрывки из переписки и дневника Локка, в том числе впервые опубликованные П. Кингом письма известного физика Исаака Ньютона к Джону Локку, выписки из наблюдений последнего о крайней бедности французских крестьян и о пышном дворе Людовика XIV и др. (Об интересе Стендаля к этой теме свидетельствует также материал из его личной библиотеки — «Путешествие Локка во Францию», опубликованный в начале 30-х годов XIX века в парижском журнале.) Во всяком случае, то, что писатель счел нужным отметить в томике Ланци сам факт чтения статьи о книге Кинга «Жизнь Джона Локка», говорит о том значении, которое он ей придавал.

Следующая заметка Стендаля в книге Ланци также связана с чтением «Эдинбургского обозрения». Здесь мы тоже приводим строчки так, как они расположены в оригинале (лист 4-й), сохраняя вычеркнутые слова в скобках:

«В Прогулках по Риму^B в списке пап 9-го века добавить: Г. фон С, которому я прочел этот список, сказал мне: Эти люди в интересах выгодной им^C мистификации^D сохраняли латынь и (единственно), может быть, можно сказать без того, чтобы быть освистанным, что единственно латынь помешала европейцам IX века (вновь впасть) стать совсем варварами. Смотрите, что случилось с русскими почти в наши дни.

Прочесть эту крайне неразборчивую запись стало возможным лишь после того, как обнаружился тот материал в английском журнале, который служил писателю источником. Им оказался обзор публикаций немецких ученых, Нибура и других, которые издавали в Бонне в 1827—1829 годах на латинском языке работы византийских историков.⁹⁷ (Тогда-то нашлась также вышеупомянутая рецензия на книгу Кинга о Локке, напечатанная в том же номере «Эдинбургского обозрения».)

Стендаль интересовался работами немецких историков, особенно известнейшего из них, Нибура, хотя и критиковал их за высокопарность и пустословие. «Нибур и немцы поставили истину на ходули [...]», — писал он Александру Тургеневу, посылая ему книгу французского историка Мишле, который «сделал ясными» туманные мечтания немцев о Риме.⁹⁸

Значительно раньше, в книге «Рим, Неаполь и Флоренция», Стендаль высказал следующее забавное суждение: «Немец вместо того, чтобы сводить все к себе, целиком переносит себя во все» Изучая историю Ассирии, он становится ассирийцем; читая о приключениях Кортеса, — он испанец или мексиканец. Когда он начинает размышлять, на его взгляд, все оказываются правы. Потому-то он и мечтает двадцать лет подряд, часто так и не придя ни к какому заключению. Француз более скор на решения, он в одну минуту выносит суждение о целом народе во всей совокупности его физических и моральных навыков»⁹⁹.

Но сам Стендаль знал работы немецких историков главным образом по материалам французской и английской печати, так как немецким языком он не владел. Как и другие подобные статьи, обзор «Эдинбургского обозрения» привлек его внимание, и в самом начале этого обзора он и почерпнул идею своей заметки в томике Ланци: «Латинский язык, который был главным образом сохранен римской церковью, — говорится в английском журнале, — помешал народам Запада впасть в варварское состояние».^F

Решив использовать эту мысль для примечания к списку пап IX века в последующем издании «Прогулок по Риму» (в конце своей книги Стендаль привел полный хронологический список римских пап), он придал ей, однако, совершенно иной, остро антиклерикальный характер: «Эти люди», т. е. папы, сохраняли латинский язык «в интересах выгодной им мистификации», как писатель счел нужным уточнить. (И в наши дни католическую мессу еще читают на латинском языке, который народ не понимает).

Из слов Стендаля нетрудно делать вывод, что мистифицировать людей было выгодно не только папам IX века... Так как эта мысль была очень дерзкой, писатель предпочел назвать свою книгу по-английски, а себя самого скрыть под видом, третьего лица: г. фон С, конечно, сам Стендаль.. В своих заметках, письмах, а также книгах он нередко высказывал собственные, весьма критические мнения под видом чужих взглядов. Так, например, в заметке на полях книги «Прогулки, по Риму», которая тоже должна была войти в последующее издание, Стендаль писал: «Сегодня вечером г. Z*** сказал мне: «Нам все равно, является ли папа хорошим или плохим человеком. Он может править лишь в интересах одной касты. Эта каста никогда не позволит ему ничего делать, что могло бы вредить ее благосостоянию; в Папской же области всякий мирянин живет и работает лишь для того, чтобы создавать и повышать благосостояние касты священников. Следовательно, всякая реформа иллюзорна. Какой же папа захотел бы и смог бы притеснять свою касту?»¹⁰⁰

Нет никаких сомнений в том, что это мысли самого автора. К подобным мерам предосторожности Стендаль прибегнул, например, и в письме к Маресту от 1 марта 1831 года: «Мой брат Доминик пишет мне длинное письмо; он говорит [...]». У писателя не было братьев; все, что затем следует в этом письме, говорит, конечно, он сам.

Что же касается высказывания «Эдинбургского обозрения» о том, что «латинский язык [...] помешал народам Запада впасть в варварское состояние», то, заимствуя эту идею, Стендаль тоже придал ей больше ясности и конкретности: у него речь идет о европейцах IX века. В этом веке в Западную Европу, в частности, во Францию, вторглись с востока — венгерские племена, а с севера — норманны, которые приплыли на своих легких лодках из Скандинавии. Северные пираты высадились в той части Франции, которая позже была названа по ним Нормандией. Норманны заняли даже Париж, но, будучи варварами, сами подпали под влияние более развитой латинской цивилизации, как, впрочем, и пришельцы с востока. Официальным языком был тогда во Франции латинский язык. На нем велись политические и судебные дела, писались трактаты. Значение латыни как языка религии возросло в IX веке в связи с построением первых соборов (Нотр-Дам в Реймсе и др.).

Любопытно, что вопрос о латыни вызвал у Стендаля следующую ассоциацию: «Смотрите, что случилось с русскими почти в наши дни». Писатель, несомненно, имел в виду влияние французской (латинской), цивилизации на русских дворян XVIII века, дворцы которых, покинутые хозяевами и челядью, он осматривал в занятой Наполеоном Москве, восхищаясь убранством и прекрасным книгами; почетное место среди них неизменно занимали сочинения Вольтера, труды натуралиста Бюффона и другие французские издания. (В одном из этих дворцов Анри Бейль, увы, присвоил томик Вольтера...)

Стендаль и сам знавал многих представителей русской просвещенной знати и мог оценить их блестящее знание французского языка и близкое знакомство с французской культурой, которая традиционно, из поколения в поколение, усваивалась известными русскими кругами. Среди его знакомых был не только Александр Тургенев и приятель Тургенева Сергей Соболевский, которого Стендаль встречал в салоне Ансело, но также писательница Зинаида Волконская, с которой он познакомился в Италии, и другие. В 1820 году Стендаль писал о Зинаиде Волконской: «[...] Замечательная женщина, без всякого притворства, поющая как ангел голосом контральто, воспитывающая своего сына в духе Траси [...]».¹⁰¹ Позже, в 30-х годах, круг русских знакомых Стендаля еще расширился, отчасти благодаря тому, что он навещал Тургенева и Вяземского, когда они жили в Риме. По записям дневника Александра Ивановича Тургенева видно, что французский писатель заставал у него секретаря русской миссии в Риме Петра Ивановича Кривцова (брат декабриста С. И. Кривцова), участника Отечественной войны 1812 года Л. В. Давыдова (брат поэта-партизана Дениса Давыдова) и др.¹⁰²

Заметка Стендаля о латыни весьма интересна и значительна не только своей антиклерикальной направленностью, ясностью и конкретностью постановки вопроса, в отличие от более общего и нейтрального суждения «Эдинбургского обозрения», и той ассоциацией, которую эта тема вызвала у писателя, но и другим очень характерным моментом: Стендаль нередко основывал свои суждения на прочтенном в периодической печати, которая играла большую роль в его умственной жизни, а однажды даже дала ему идею и основные сюжетные линии романа — «Красное и черное» (судебный отчет о деле Антуана Берте, опубликованный в «Gazette des Tribunaux»).

Не случайно Стендаль так сетовал в своих письмах из Триеста на отсутствие хороших периодических изданий. Мы еще вернемся к вопросу о роли «Эдинбургского обозрения» в жизни писателя в связи с записью в книге Ланци, непосредственно относящейся к этому журналу. Сейчас приведем любопытный пример, перекликающийся с заметкой о латыни, а также свидетельствующий о том, что Стендаль, черпая ту или иную идею в периодической печати, умел освещать затронутый вопрос с новой, неожиданной стороны, высказывая острые и яркие суждения.

В тот период, когда Стендаль жил в Риме в одном доме с Петром Андреевичем Вяземским^G (декабрь 1834—май 1835), он однажды послал русскому поэту со слугой номер газеты «Temps» и записку, в которой он предлагал своему соседу прочесть две страницы этой газеты, тут же восклицая: «Какая держава, если бы буржуазия пошла навстречу крестьянству!» Что же вызвало у французского писателя это остро политическое высказывание о России, ибо речь идет именно об этой стране. Оказывается, рецензия на книгу одного из руководителей варшавского восстания 1831 года, Яна Чиньского, которая была опубликована во французской газете. В этой пространной рецензии речь шла не только о польских событиях, но также о тайных обществах в России и о движении декабристов, которое оказало большое влияние на освободительную борьбу в Польше.

В своей записке к Вяземскому Стендаль не только откликался на поднятые в газете вопросы, но как бы продолжал разговор со своим русским соседом на эти темы, которые давно интересовали французского писателя. Примечательно, что в одной короткой фразе он выразил главное, самую суть того, о чем пространно и высокопарно говорилось во французской газете. Так, рецензент — известный журналист Феликс Пиа — писал: «Даже в России царское самодержавие, внешне такое устойчивое и блестящее, подтачивается изнутри освободительным движением. Плод исчервлен, он упадет [...]. Если мы не знаем, что произошло в России в 1825 году, после смерти Александра I, и что происходит там еще сегодня, то это потому, что мы не видим в этой огромной стране ничего, кроме рабства и деградации; то это потому, что мы ошибочно предполагаем, что в русском языке нет даже слова, означающего «свобода» [...] .Однако русские уже давно обладают этим понятием, а раз имеется понятие, то осуществится и суть». Говоря о тайных обществах в России, рецензент подчеркивал, что, в противоположность обществу Пестеля, общество «Русских рыцарей», основанное Михаилом Орловым и графом Мамоновым, отнюдь не собиралось защищать интересы народа. Наоборот, оно было «одинаково враждебно как царю, так и народу».¹⁰⁴

Со свойственной его мышлению ясностью и политической остротой, Стендаль, который воспринимал тайные общества в России как движение либеральной буржуазии, заключил из прочитанного в этой рецензии: только идя навстречу требованиям крестьянства (оно и составляло основную массу народа) возможно свергнуть самодержавие. Какой могущественной державой стала бы тогда Россия!.. Эта идея, выраженная в одной предельно короткой фразе в записке Стендаля к Вяземскому, была навеяна, как и заметка о латыни в томике Ланци, чтением материала периодической печати (саму книгу Чиньского Стендаль, по всей вероятности, не читал). В обоих случаях наблюдается один и тот же характерный момент: стимулирующее действие периодической печати в жизни французского писателя, который так же не мог обойтись без хороших газет и журналов, как без занимательной, остроумной беседы.

___________

^A У Стендаля написано по-немецки: «Deut[s]ches Casino».

^B У Стендаля по-английски: «In the Walks in Rome».

^C Приписка на полях: «à e[u]x» (франц.). Во втором слове Стендаль пропустил гласную букву, как он это нередко делал, особенно, если желал скрыть смысл написанного от посторонних глаз.

^D Стендаль пишет «mistification», хотя правильно — «mystification». Орфография писателя весьма своеобразна.

^E У Стендаля написано по-английски с характерной для него ошибкой в слове «took»: «Toock in the Ed. Rev.»

^F «The Latin language, which was preserved chiefly by the Church of Rome, prevented people of the West from falling into a savage state».

^G Узнав, что он живет по соседству с французским писателем, Вяземский представился ему следующим письмом (оригинал написан на франц. яз.): «Прибывший из России князь Вяземский узнал, что по воле счастливого случая он оказался в Риме под одной крышей с господином де Стендалем, его старым и хорошим знакомым, остроумное, живое и поучительное общество которого доставляло ему столько сладостных и сильных ощущений при чтении Красного и черного, Жизни Россини и Прогулок по Риму: на этом основании и в качестве скромного служителя Муз своего Отечества он осмеливается просить господина де Стендаля о милости быть представленным господину де Бейлю».¹⁰³