V. Неосторожность с провинциалом?

В первой из заметок Стендаля на добавленных в конце книги Ланци листах он зафиксировал свои впечатления от поездки из Парижа в Триест (лист 1-й):

«1830

Поездка в Триест.

Выехал из Парижа 6 ноября в 7 ч. вечера.

Потерял 2 дня в Лионе, поломка судна.

Выехал из Лиона 11 ноября в одиннадцать часов вечера.

Неосторожность с провинциалом о г. де Ламот.

Я думаю, что это клевета, около Дромского моста.

Один день потерян в Павии. После Павии ночевал в Вероне, в Лондонском Тауэре^A. Менял 40 фр[анков], украли 6 сванцигов.

[...]^B в 10 1/2 ч. прибыл в Местре около Венеции. Трудности с обедом. Тьма людей, просящих у меня в подарок 10 с[у]. 1 1/2 ч. ждал в Тревизо, выехал в 2 ч. утра.

25 нояб[ря]. Чистота Порденона. По-немецкому безобразная теснота и скудость Удины. Быстрота поездки от Удины до Триеста. Странное зрелище — небо [отраженное] в море огромной глубины справа, огни.

Это Триест. Прибыл при небольшой боре^C в 11 1/2 ч. Выехал 6-го в 7 ч., прибыл 25-го в 11 1/2. 26-го видел е[го] величество] к[нязя] Пор[циа] и г. советника де К.»

Мы сохранили расположение строчек как в оригинале. Это важно по следующей причине: третья строка явно была вписана Стендалем позже, а может быть и часть четвертой строчки. Учитывая особенности почерка Стендаля, то, что он почти одинаково писал разные буквы, допусти֝м, казалось бы, и другой вариант чтения первого абзаца заметки: «Выехал из Парижа 6 ноября в 7 ч. вечера. Потерял 2 дня в Лионе, поломка судна. Неосторожность. Я думаю, что это клевета, около Дромского моста. Выехал из Лиона 11 ноября в одиннадцать часов вечера с провинциалом м[онсиньором] М. де Ламот». (Провинциал — не только житель провинции; так назывался и настоятель монастырей какого-либо ордена.)

Остановимся немного на содержании этих строк.

Известно, что Стендаль выехал из Парижа на дилижансе и через двое суток уже был в Лионе. Возможно, что задержка в этом городе была связана с аварией судна, о которой писатель узнал в день отъезда из Лиона: он собирался продолжать путь на пароходе вниз по реке Рона. Об этой аварии он упоминает также в записи на полях книги «Прогулки по Риму»: «11 ноября, пароход разбился о мост: глупость лионцев: отправиться почти впритык к мосту»⁷⁵. Но эта запись настораживает: имеет ли в таком случае упоминание Стендаля о «клевете» отношение к поломке судна? Более логичен первый вариант чтения заметки Стендаля, где «клевета» относится к его беседе с провинциалом о г-не де Ламот. В этом случае и Дромский мост не место аварии парохода, а то место, около которого находилось судно Стендаля, когда он допустил «неосторожность», беседуя со своим попутчиком.

Существуют весьма подробные описания и планы Лиона XIX века. Ни в одном из них не указан мост под таким названием. Скорее всего писатель имел в виду мост на реке Дром, притоке Роны. Как мы убедимся ниже, прибыв в Триест, Стендаль имел все основания задумываться над тем, где и когда он допускал оплошности во время этой поездки, а тем более — неосторожность в разговоре на политические темы.

Что же касается г-на де Ламот, то настоятеля с таким именем в справочной литературе не оказалось. Зато обнаружился другой Ламот, бывший наполеоновский генерал, который вполне мог заинтересовать Стендаля и служить предметом беседы с провинциалом, т. е. с жителем провинции.

В 1790 году Национальной гвардией командовал Клод-Франсуа де Мале, который позже стал батальонным командиром, а потом — генералом наполеоновской армии. Преданный республиканец, Мале не смирился с Империей и был в 1808 году арестован. Однако и в заключении он продолжал подготавливать государственный переворот. В 1812 году заговор Мале против Наполеона был раскрыт, и Мале был казнен. (Стендаль упоминает об этом заговоре в книге «Жизнь Наполеона», считая его «блестяще задуманным».) Другой французский генерал, Этьен-Огюст Гурле де Ламот, тоже был втянут в это дело, хотя он нисколько не был причастен к заговору Мале. Все же он оказался в опале, и лишь после падения Империи был восстановлен в чине генерала. Однако когда Ламот от имени французских офицеров предложил Людовику XVIII сохранить трехцветное знамя (знамя Великой французской революции), он был смещен с должности и так и остался не у дел. Смещен же Ламот был под обвинением, что он, якобы, собирался сдать город Байонн испанцам. Это было явной клеветой. В 1830 году Ламот жил в Париже (он умер в 1836 году).

После Июльской революции трехцветное знамя снова стало государственным флагом Франции. Эта актуальная тема, как и вообще вопрос о г-не де Ламот, вполне могла стать предметом разговора Стендаля с своим попутчиком, тем более, что писатель в свое время лично соприкасался с наполеоновскими военачальниками и мог также знать генерала де Ламот.

Что же касается «неосторожности», то это очень характерно для Стендаля, и мы с этим еще встретимся не раз: несмотря на все уловки камуфляжа, он нередко бывал чрезвычайно неосторожным, выражая весьма резко свои взгляды. В одном из своих писем начала 30-х годов писатель признавался своему другу Фьоре: «У меня было два намерения: быть осторожным и писать разборчиво. По правде сказать, говоря с вами, не могу»⁷⁶.

Смысл первых строк заметки «Поездка в Триест», на наш взгляд, выяснен. Последующие строчки этой заметки содержат меньше загадок, но зато не менее интересны.

Перед отъездом из Парижа Стендаль преднамеренно не обратился в австрийское посольство за визой, не желая привлечь внимание к своей личности. Он не строил себе иллюзии относительно австрийских властей. Во время последнего посещения Милана, в 1828 году, ему предписали оставить австрийские владения в течение двенадцати часов.

И все же Стендаль надеялся, что канцлер Меттерних смирится с назначением Анри Бейля, если он будет поставлен перед совершившимся фактом: новый французский консул уже прибыл в Триест. Поэтому Стендаль решил направиться туда окольным путем, надеясь завизировать паспорт в пути.

Судя по его записям на полях книги «Прогулки по Риму» (Стендаль собирался дополнить ее для нового издания и взял один экземпляр книги с собой, в дорогу), он был 13 ноября уже на юге Франции, около Драгиньяна (юго-западнее Ниццы) , а 14—15 ноября — в самой Ницце. 18 ноября писатель прибыл в Геную, а 20-го — в Павию. На этом сведения о поездке в Триест, приведенные на полях книги «Прогулки по Риму», обрываются. Их дополняет заметка Стендаля в книге Ланци. Любопытно, что здесь он благоразумно обошел молчанием то, что произошло в Павии, называя этот день, чреватый неприятными последствиями, просто потерянным. Дело в том, что в Павии не завизированный паспорт писателя был отобран полицией и отослан нарочным в Милан, куда пришлось направиться и самому Стендалю, хотя он избегал этого города и собирался продолжать путь через Лоди и Брешию.

По существовавшим тогда правилам, пассажир дилижанса не только не имел права брать с собой собак, пакеты и письма для других лиц и пр., но он не имел также права сесть в дилижанс, если его паспорт не был предъявлен в местной полиции для отметки. В павийской же полиции тот факт, что Анри Бейль едет в Триест без австрийской визы, вызвал подозрения. Вот почему у него отобрали паспорт и отправили в Милан — главный город Ломбардии.

Стендаль пробыл в Милане недолго (это была его последняя встреча с любимым городом) — французский генеральный консул поручился за него у австрийского губернатора и начальника полиции, и ему вернули паспорт. Но этим дело не обошлось. Не успел Стендаль покинуть Милан, как австрийская полиция со свойственной ей основательностью начала допытываться, кто же такой Анри Бейль, и обнаружила донесения 1828 года.

Генеральный директор миланской полиции, барон Торресани, немедленно обратился с письмом к префекту венской полиции, графу Седлницкому^D, который счел необходимым поставить об этом в известность канцлера Меттерниха. В письме от 30 ноября 1830 года граф Седлницкий сообщил канцлеру, что высланный в 1828 году из Милана Анри Бейль, автор «революционных памфлетов, изданных под подложным именем барона Стендаля и направленных против Австрии», отправился без австрийской визы в Триест, чтобы там занять пост французского консула.

Для того чтобы показать, насколько «этот француз настроен против австрийского правительства» и сколь «опасным» является «характер его политических принципов, несовместимых с духом нашей политики и государственной системы», граф Седлницкий приложил к своему письму отзыв австрийской цензуры о трех книгах Стендаля: «История живописи в Италии», «Рим, Неаполь и Флоренция» и «Прогулки по Риму». О второй книге, вышедшей в 1826 году вторым изданием, в отзыве цензуры говорится: «Все это произведение содержит главным образом любовные анекдоты и другие с дерзкими и насмешливыми суждениями об австрийском правительстве, о нравах, характере и взглядах миланцев» и т. д.⁷⁷

Австрийские цензоры не ошибались, говоря о дерзости и сарказме Стендаля, который писал в упомянутом произведении: «Невероятная вещь, но, несмотря на Священный Союз, даже теперь, в 1816 году, австрийский царствующий дом еще не понял, что возвращение к деспотизму возможно только с помощью иезуитов, и преследует этих добрых отцов [...]. Одно то обстоятельство, что духовенство принуждено вести нравственную жизнь, не занимаясь интригами и шпионством, приведет к тому, что впоследствии правительство Меттерниха в Милане будут ненавидеть меньше [...]»⁷⁸. Ирония автора не прикрыта, и по отношению к ненавистным ему «добрым отцам» — иезуитам, и по отношению к ненавидимым миланцами австрийским властям.

Канцлер Меттерних был уже, по-видимому, извещен австрийским послом в Париже о назначении Анри Бейля, потому что еще до получения письма графа Седлницкого он поручил послу протестовать в министерстве иностранных дел Франции против этого выбора.

Итак, Стендаль направился в Триест через Верону, Местре и т. д. Эта часть пути освещена более подробно в заметке «Поездка в Триест». Весьма характерен интерес писателя к мелким деталям нравов: меняя деньги, присвоили шесть монет (в ходу была также австрийская монета «цванцигер», которую Стендаль называет «сванциг»); множество людей просят в подарок монетку (началась пора рождественских подарков) ... Писатель очень чувствителен к пейзажу, здесь же его внимание привлекает городской пейзаж: Удина напоминает ему те маленькие и тесные немецкие города, которые он видел в бытность свою наполеоновским интендантом...

Особенно любопытно первое впечатление Стендаля о Триесте, расположенном полукругом у Адриатического моря. Надо полагать, что он прибыл в этот город в 11 часов 30 минут вечера, раз в городе горели огни; звездное небо отражалось в море, дул северный ветер, на сей раз — небольшой, ведь дело было осенью, ветры в это время года резкие и холодные. В своих письмах из Триеста Стендаль не раз будет жаловаться на этот «мерзкий» ветер, от которого у него начинаются колики и портится настроение.

В одном из этих писем рассказывается также о том, почему после десяти часов вечера город кажется освещенным, хотя народ уже спит: в каждом доме имеется ночничок; на ночь его ставят зажженным в окно, между рамами (вероятно, для рыбаков, запоздавших в море). Эти-то огоньки и видел Стендаль, подъезжая к Триесту. Между прочим, его заметка в томике Ланци позволила дать окончательный ответ на вопрос его биографов, прибыл ли он в Триест морем или сушей: маршрут, указанный писателем, ясно свидетельствует о поездке в дилижансе.

Как видно из этой заметки, на следующий же день после прибытия в Триест Стендаль представился губернатору города, князю Габриэлю Порциа, а также советнику правительства, которого он называет «де К.». По мнению триестского стендалеведа, уже упомянутого Бруно Пинкерле, это мог быть начальник полиции Карло де Катанеи ди Момо или начальник правительственных канцелярий Антонио де Клумецки.

Князь Порциа, семидесятилетний опытный чиновник, сказал Анри Бейлю, что не имеет еще никаких инструкций из Вены относительно нового французского консула. Однако это не помешало ему установить за Бейлем строгое наблюдение. Куда бы Стендаль ни направился, в порт Фьюме по делам консульства или в Венецию — всюду полиция следила за ним. Сохранился рапорт генерального директора венецианской полиции, Жозефа Амберга, адресованный князю Порциа. В этом рапорте губернатор ставится в известность о прибытии Анри Бейля в Венецию, а также о том, что за ним установлено «самое бдительное наблюдение».

Тем временем Стендаль занимался делами консульства и своими собственными, принимая всяческие меры к тому, чтобы добиться экзекватуры — признания австрийским правительством его назначения консулом в Триесте, а в противном случае — добиться назначения в другую страну. В первый же день, 26 ноября, Стендаль обратился с соответствующим письмом к поверенному в делах Франции в Вене, не зная, что этот вопрос уже предрешен. Первый акт его консульской деятельности тоже оказался весьма печальным: какой-то бедняга-француз, прибывший в Триест в тот же день, 25 ноября, выбросился из окна постоялого двора — консул Бейль поспешил к нему в больницу и известил о случившемся министерство юстиции в Париже...

Началась консульская переписка Стендаля, которая займет значительное место в его деятельности 30-х — начала 40-х годов. Одно из первых писем, адресованных им в министерство иностранных дел, уже свидетельствует, о незаурядности консула Анри Бейля: «Многие желают нам добра, — сообщил он на основе своих первых впечатлений в Триесте, — [...] но они могут почерпнуть новости из Франции лишь в «Quotidienne», «Gazette» и «Moniteur». Суждения же этих газет представляют наши дела в самом невыгодном свете». Стендаль считает необходимым, чтобы хотя бы «Moniteur» давал время от времени статьи, которые могли бы поддержать друзей Франции за границей⁷⁹.

Более резко он выражал свое отношение к тому, что сообщали эти газеты, и что происходило в это время во Франции, в письмах к друзьям. В той скуке, в которой ему приходилось жить в Триесте, эта переписка была единственной отдушиной, хотя обо всем можно было говорить только намеками, — цензура вскрывала все письма.

«Сколько историй можно было бы рассказать вроде тех, которые сообщает о XII веке Сисмонди! Но отдельной почтой я не пользуюсь», — писал Стендаль Маресту⁸⁰. Поэтому он часто прибегал ко всяким ухищрениям, чтобы сбить с толку цензуру: он датировал свои письма месяцем назад, вместо Триеста указывал Корфу, сокращал или изменял фамилии, переставляя слоги (вместо Гизо — Зоги, Сент-Олера — Лер-Сент о), употреблял прозвища и псевдонимы (Проспера Мериме Стендаль называл «Кларой», по книге Мериме «Театр Клары Газуль» (1825), графа Моле — «Дижоном», Жоржа Кювье — «Мамонтом» и т. д.); он часто вкрапливал в текст английские слова, говорил о себе в третьем лице и т. п.

Многие, в том числе и современники Стендаля, считали и считают это чудачеством, своеобразной игрой, которая со временем стала привычкой. Но если в этом и есть доля правды, то это все же не может опровергнуть тот факт, что писатель имел весьма веские причины принимать меры предосторожности.

Об этом убедительно свидетельствует также донесение полиции из Равенны. Оно относится к тому времени, когда Стендаль уже был в Чивитавеккии, но тем не менее очень характерно вообще: нет никаких сомнений в том, что триестская полиция проявляла не меньший интерес к Анри Бейлю и к его переписке, чем это проявилось в донесении из Равенны от 28 октября 1835 года, адресованном статс-секретарю папы, кардиналу Бернетти. В нем говорится: «[...] Консул Франции в Чивитавеккии, г. Бейль, прибыл сюда 25-го с паспортом, завизированным для Рима полицией в Болонье. Зная его как лицо, подлежащее наблюдению в политическом отношении, [...] я счел нужным установить за ним постоянный и вежливый надзор [...]. Хотя ничего важного в его внешнем поведении обнаружено не было, я все же смог воспользоваться этим, чтобы заполучить письмо, которое он написал и велел отнести на почту. Я позволяю себе его послать, к сему приложенным, Вашему преосвященству. Мне кажется, что, несмотря на всю предосторожность, с которой оно составлено, и на апокрифическую подпись, оно заслуживает некоторого внимания [...]».⁸¹

Аналогичные донесения, предназначенные князю Порциа или самому Меттерниху, писались, несомненно, и австрийской полицией, которая слыла самой бдительной в Европе. Но Стендалю надо было остерегаться чужих глаз не только в Триесте; неприятности могли быть и в Париже, откуда он ждал нового назначения. Поэтому он должен был писать о французских делах и о своих собственных намеками, но они часто бывали столь прозрачными и сопровождались столь откровенными критическими высказываниями, что друзья взывали к осторожности.

Так, например, говоря «о всеобщей игре в жмурки в Лютеции», под которой Стендаль имел в виду политическую ситуацию в Париже, он сообщал Маресту (23 марта 1831 года): «Мне не попадает в руки ничего, кроме «Quotidienne» и «Gazette de France»; от ужасающего вранья, которое эти славные люди печатают об одном соседнем государстве, меня тошнит, как говорил молодой министр; я перестаю верить во что бы то ни было о Париже [...]. Наше общество стремится уничтожить все, что выше посредственности [...]. Вот чем я объясняю себе полнейшее отсутствие талантов, что является главной язвой вашего Парижа. Как не видеть, что июльские дни терпят крах? Чтобы о них позабыли, надо было побольше их прославлять»⁸².

За два месяца до этого, 20 января 1831 года, Стендаль писал Софи Дювосель: «Передайте при случае г-ну Кювье мою признательность за письма, которые он написал в свое время, чтобы возвести меня на стремянку библиотекаря. Это сулило 1500 франков^E. Теперь я получаю в десять раз больше. Но увы! Я погибаю! Я чахну, как Федра, но не от любви — это было бы не так плохо, — я хирею от скуки и скоро сделаюсь таким же тонким, как г-н Рулен^F. Это один из тех людей, о беседах с которыми я больше всего жалею. Разговор для меня все равно что партия в вист; без него я изнываю. Мне кажется, что вы совсем не изнываете в Париже. Можно ли быть глупее вашей Палаты, которая ведет вас с барабанным боем к республике из страха перед республикой? [...] Издали, без газет, я склонен думать, что они удвоили власть г-на Лафайета, желая ее уменьшить. Представьте себе, мадемуазель, в какое я впал ничтожество: мне нечего читать и изучать, кроме «Quotidienne». Август говорит:

«Стать императором когда-то я мечтал —

И стал им. Но увы! Не знал, чего желал».⁸³

Стендаль весьма прозрачно намекает здесь на неизбежность новой революции во Франции, где реакция из страха перед республикой учредила снова монархию. Не менее откровенно он высказывается также относительно собственного положения, цитируя стихи Пьера Корнеля из трагедии «Цинна». Не удивительно, что Софи Дювосель заклинала его, в своем ответном письме, «в его же интересах» «быть очень сдержанным», «словом — дипломатичным». Переписываясь также с Александром Тургеневым, который в это время был в Лондоне, она ему сообщила: «Г-н Бейль так скучает в Триесте, что пишет нам, одним и другим, письма в 8 страниц! Мы все отстаем с ответом!»⁸⁴

Увещания своих друзей, взывавших к сдержанности и осторожности, и имел в виду Стендаль, когда он сообщал Виржини Ансело (1 марта 1831 года): «Мне пишут из Парижа, что надо и мне лгать и не говорить, что я скучаю, и это под страхом сойти за человека легкомысленного, никогда ничем не довольного, и т. д., и т. д. Увы! Я просто прослыву за человека бедного. Конечно, если бы мой отец не разорился, я был бы либо у ваших ног, либо в настоящей Италии».⁸⁵

Письма Стендаля свидетельствуют о его жизни в Триесте, о тяготившем его положении «птички на ветке», как он выразился в письме к Маресту от 17 января 1831 года, имея в виду неопределенность своей дальнейшей судьбы. Там же он пишет: «Если бы я знал, в 1814 году, что отец разорился, я бы сделался зубодером, адвокатом, судьей и т. п. Быть вынужденным трястись из-за сохранения места, на котором подыхаешь со скуки! — восклицает Стендаль. — Вся моя жизнь отражена моим обедом. Мой высокий чин требует, чтобы я обедал один. Первая неприятность. Вторая неприятность: мне подают двенадцать блюд; огромного каплуна, которого невозможно разрезать отличным ножом из английской стали [...]; великолепную соль^G, которую забыли сварить, — это так водится в этом краю; бекаса, убитого накануне, которого сочли бы тухлятиной, если бы он полежал два дня. Мой рисовый суп испорчен семью или восемью сосисками, полными чеснока, которые варились вместе с рисом и т. д., и т. д. Что же вы хотите, чтобы я сказал? Это так принято здесь, со мной обращаются как с вельможей, и, наверно, добряк-трактирщик, который никогда не встречает меня в своем доме без того, чтобы остановиться, снять головной убор и поклониться до земли, не зарабатывает и двух су на моем обеде, который обходится мне в четыре франка [...]. Я отравлен до такой степени, что спасаюсь яйцами всмятку. Я придумал это восемь дней назад и очень горжусь этим».⁸⁶

Для полноты картины, для того чтобы представить себе, в каких условиях Стендаль перечитывал томик Ланци и делал в нем свои записи, остановимся еще немного на его жизни в Триесте.

Писатель сравнивал этот город с Гамбургом: давнишний соперник Венеции в морском транспорте и торговле, Триест был важным морским портом, свободным от пошлины. С населением около 45 тысяч жителей, окаймленный горами, украшенными виноградниками, город обладал прекрасной набережной, омываемой волнами Адриатики. По Большому каналу ходили различные суда, а на трех парадных улицах, тянувшихся вдоль моря и вымощенных плитами, встречались не только экипажи, но и крестьянские повозки с запряженными в них ослами. Солидные трехэтажные дома казались высокими, но были лишены каких-либо декоративных элементов. Зато чистота улиц восхищала французского консула, который поселился сначала на Корсо — лучшей улице Триеста, в гостинице «Черный орел» («Aquila nera»). Хозяин и персонал этой отнюдь не самой фешенебельной гостиницы были шокированы скромностью его багажа и залатанным бельем.

Ради экономии денег Стендаль вскоре переселился в крестьянский домик, снятый на окраине города. Там он отчаянно мерз, — в одной из комнат имелась печка, но от нее «разболелась бы голова у самого грубого овернца».^H Писатель мечтал о камине и весьма охотно «пустил бы корни у столь драгоценного сооружения» в салоне местной красавицы. Но он решил быть благоразумным, столь благоразумным, что даже не позволял себе ни малейшей насмешки в тех редких случаях, когда он бывал в местных салонах.

Однажды он почувствовал, что значит — ничем не выделяться: светская дама, пригласив консула Бейля к обеду, посадила рядом с собой не его, а его русского коллегу, глухого, но украшенного орденом, — «человек сам по себе ничего не значит», грустно отметил Стендаль и решил добиваться креста; было ведь за что — он четырнадцать лет служил в армии, проделал трудное отступление из России... Однако если вместо ордена он получит назначение в Неаполь или Геную, «это будет еще приятнее».

Но у Стендаля были также впечатления иного рода: разговор с полудикими рыбаками в коротких штанах и в широкополых шляпах, — их лодки отвратительно пахли рыбьим жиром, но сами они — «красивые, ловкие, быстрые», «их язык — это непрерывная поэзия»; в триестском театре поставили балет «Вильгельм Телль» — Стендаль очарован юной балериной, исполняющей роль сына Телля; в опере царствует Беллини, его арии исполняет знаменитая венгерская певица Каролина Унгер, с которой познакомился и Стендаль. Беллини в моде, как в свое время в моде был Россини, — дамы вздыхают: «Мой Беллини» («Il mio Bellini»), Стендаль же считает, что призвание этого композитора в том, «чтобы расширять власть музыки, как цветные гравюры, которые производятся для крестьян, расширяют власть живописи»...

В Триесте писатель изучает, как всегда, человеческую природу, отмечая «факты, единственным достоинством которых является то, что они правдивы»: красивая восемнадцатилетняя девушка выходит замуж за уродливого, старого начальника канцелярии, потому что ее отец-самодур этого желает. Стендалю претит тупое преклонение перед авторитетом, которое он уже наблюдал в Германии...

Через месяц после того как писатель прибыл в Триест, он узнал почти одновременно о том, что уже вышел в свет его роман «Красное и черное» и что Меттерних отказался признать его назначение консулом в Триесте. Стендаля немало всполошило то обстоятельство, что в официальной французской газете «Journal des Débats», которая сообщала об этом отказе в номере от 4 декабря, рядом были поставлены два имени: «г. Бейль де Стендаль».^I Писатель опасался, что из-за этого министерство иностранных дел может его отправить бог знает в какую даль, тем более, что он не ждал ничего хорошего для себя, как автор только что вышедшего романа. Мы уже упоминали выше о том, как это произведение было принято, — этот вопрос занимал немало места в письмах Стендаля из Триеста.

Обратимся теперь к следующей заметке в книге Ланци. Если предыдущая, «Поездка в Триест», не была датирована, — по всей вероятности, она была сделана вскоре после прибытия Стендаля в этот город, то вторая заметка имеет точную дату: 5 декабря 1830 года. В тот день писатель снова держал в руках томик Ланци; и на сей раз его запись, заполняющая почти две страницы (2-й и 3-й листы), относится к самому автору этой книги.

___________

^A Так называлась гостиница в Вероне.

^B Здесь Стендаль оставил место для даты, но не проставил ее.

^C Северный ветер (по-итальянски «bora», Стендаль- же пишет «borra»).

^D Этот же префект полиции подсылал шпионов к Бетховену.

^E В год.

^F Франсуа-Дезире Рулен — медик и журналист, сотрудник газеты «Globe».

^G Морская рыба.

^H Житель французской провинции Овернь.

^I Из той же газеты узнал об этом и Бальзак. Вскоре он опубликовал в еженедельнике «Voleur» протест против такого решения австрийского правительства.